Неточные совпадения
Но Калитин и Мокеев ушли со
двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику
царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по
двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из окна вагона на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка
царя.
Клим слышал, как Москва, встречая
царя, ревела ура, но тогда этот рев не волновал его, обидно загнанного во
двор вместе с пьяным и карманником.
Царь шел медленно, играя перчаткой, и слушал, что говорил ему министр
двора, легонько дергая его за рукав и указывая на павильон виноделия, невысокий холм, обложенный дерном.
Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко
двору и любил
царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном.
Двор был крыт наглухо, и здесь
царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
Впрочем, на Низах было много таких развалившихся
дворов, потому что здесь главным образом
царила самая вопиющая бедность.
На
дворе училища было постоянно очень тихо, но все-таки
двор два раза в день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно
царила ненарушимая, глубокая тишина.
Некоторые из них отпустили бороды по примеру царского
двора, где бакенбардисты превратились в бородачей:
царь носил бороду.
Как услышал сегодня, что ты с станичниками вернулся, так со всех ног и пустился на царский
двор; ан царь-то уж на крыльце!
И, узнав о том,
царь вошел в ярость великую, приказал Морозову отойти от очей своих и отпустить седые волосы, доколе не сымется с него опала. И удалился от
двора боярин; и ходит он теперь в смирной одежде, с бородою нечесаною, падают седые волосы на крутое чело. Грустно боярину не видать очей государевых, но не опозорил он своего роду, не сел ниже Годунова!
— Нет, родимые. Куда мне, убогому! Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма. Вот на постоялом
дворе, там все есть. Там такое вино, что хоть бы
царю на стол. Тесненько вам будет у меня, государи честные, и перекусить-то нечего; да ведь вы люди ратные, и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют… вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да и лопнет!
Еще в самое то время, как начался разговор между
царем и Скуратовым, царевич с своими окольными въехал на
двор, где ожидали его торговые люди черных сотен и слобод, пришедшие от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.
Будто чувствовалось, что вот-вот и природа оживет из-подо льда и снега, но это так чувствовалось новичку, который суетно надеялся в первых числах февраля видеть весну в NN; улица, видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие
царило на ней; две-три грязные бабы сидели у стены гостиного
двора с рязанью и грушей; они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и изредка только обращались друг к другу, ковыряя в зубах спицами, вздыхая, зевая и осеняя рот свой знамением креста.
Все, что ни делалось при
дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия
царем русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России, — одним словом, все бедствия отечества были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости.
Прежде всего к содействию была призвана"Дама из Амстердама", показывавшая себя, с успехом, при всех европейских
дворах и прозванная, за свою тучность, Царь-пушкой.
Оба эти светлейшие Имеретинские, как потомки грузинских
царей, были особенно отличены и, по получении образования в пажеском корпусе, определены ко
двору: старший, Константин, «числился» по гражданскому ведомству, а младший был выпущен в гвардию.
Через три дня потом на пир к Лефорту бояре явились уже безбородые. «Пылкий
царь, — говорит г. Устрялов, — не хотел видеть бородачей вокруг себя, ни при
дворе, ни в войске, ни на верфях.
«Очевидно, — говорит он, —
царь, еще малоопытный в искусстве государственного управления, исключительно преданный задушевным мыслям своим, предоставил дела обычному течению в приказах и едва ли находил время для продолжительных совещаний с своими боярами; нередко он слушал и решал министерские доклады на Пушечном
дворе» (том II, стр. 133).
Но на самом деле русский
двор требовал от шведского короля объяснений, зачем Дальберг не оказал должных почестей
царю московскому, бывшему в великом посольстве.
Ветер притих, зарылся в густой снег. Снег падал тяжело и прямо, густыми хлопьями, он занавесил окна белым занавесом, на
дворе ничего не видно. Никто не говорил с Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все, кроме жены, считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том, что
царь ведёт себя как-то неумело.
Был также Азария, сын Нафанов, желчный высокий человек с сухим, болезненным лицом и темными кругами под глазами, и добродушный, рассеянный Иосафат, историограф, и Ахелар, начальник
двора Соломонова, и Завуф, носивший высокий титул друга
царя, и Бен-Авинодав, женатый на старшей дочери Соломона — Тафафии, и Бен-Гевер, начальник области Арговии, что в Васане; под его управлением находилось шестьдесят городов, окруженных стенами, с воротами на медных затворах; и Ваана, сын Хушая, некогда славившийся искусством метать копье на расстоянии тридцати парасангов, и многие другие.
Царь Соломон не достиг еще среднего возраста — сорока пяти лет, — а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его
двора распространилась далеко за пределами Палестины. В Ассирии и Финикии, в Верхнем и Нижнем Египте, от древней Тавризы до Иемена и от Исмара до Персеполя, на побережье Черного моря и на островах Средиземного — с удивлением произносили его имя, потому что не было подобного ему между
царями во все дни его.
Муж Фатевны находился в полнейшем загоне, постоянно вывозил навоз, точно у Фатевны были авгиевы стойла [Авгиевы стойла — в древнегреческой мифологии конюшни
царя Авгия, которые не чистились в течение 30 лет и были сразу очищены Гераклом, направившим в них реку Алфей.], и жил в какой-то конурке на заднем
дворе, рядом с цепной собакой, такой же злой, как сама хозяйка.
Да что, царь-государь,
Не знаю, как тебе и доложить!
На Балчуге двух смердов захватили
Во кружечном
дворе. Они тебя
Перед толпой негодными словами
Осмелилися поносить.
Царь ступил на
двор широкий...
И шлет в Византию послов ко
двору:
«
Цари Константин да Василий!
Смиренно я сватаю вашу сестру,
Не то вас обоих дружиной припру,
Так вступим в родство без насилий...
На пятый день одному рыбаку случилось поймать очень большую, прекрасную рыбу, и захотел он подарить ее
царю. Вот пришел он к Поликрату на
двор, и когда Поликрат вышел к нему, рыбак сказал: «
Царь, я поймал эту рыбу и принес тебе, потому что такую прекрасную рыбу только
царю кушать». Поликрат поблагодарил рыбака и позвал его к себе обедать. Рыбак отдал рыбу и пошел к
царю, а повара разрезали рыбу и нашли в ней тот самый перстень, что Поликрат бросил в море.
На четвертый день,
О полдневых пор,
Прикатил наш дьяк
Ко
царю во
двор.
Обстановка самая заурядная, в старых декорациях, с старой бутафорией. Из-за всякого костюма выходила переписка с конторой, что и до сих пор еще не вывелось на казенных сценах. Чиновничьи порядки
царили безусловно. На прессу по отделу театра надет был специальный намордник в виде особой цензуры при ведомстве императорского
двора.
Год прошел; новый
царь со всем
двором в Москву переехал.
Взвивается занавес. Мы все на коленях перед троном, мы — голодная толпа, пришедшая на
двор к
царю Борису Годунову. Толпа гудит… И в этом гуле есть что-то жуткое…
Придворные обычаи и порядки Царьграда перешли к Москве, сделавшейся Третьим Римом. Византийский черный двуглавый орел стал московским гербом. Появились греческие придворные чины: постельничьи, ясельничьи, окольничьи. Иоанна стали называть
царем, били ему челом в землю. При
дворе совершались великолепные и пышные церемонии.
«Я нашел
царя в глубоком унынии. Сей
двор пышный казался тогда смиренной обителью иноков, черным цветом одежды изъявляя мрачность души Иоанновой. Но судьбы Всевышнего неисповедимы — сама печаль
царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения».
Когда же Малюта начал говорить о редких посещениях князем Василием
двора,
царь, как бы про себя, молвил...
Через несколько минут
двор наполнился опричниками, и выбежавшие на крыльцо для встречи
царя и гостей князь Василий и Никита увидали входящего по ступеням одного Малюту.
Отцу он оставил «грамотку», в которой объяснял, что не может продолжать жить среди потоков крови неповинных, проливаемой рукой его отца, что «сын палача» — он не раз случайно подслушал такое прозвище — должен скрыться от людей, от мира. Он умолял далее отца смирить свою злобу, не подстрекать
царя к новым убийствам, удовольствоваться нажитым уже добром и уйти от
двора молиться.
Его окружал на большое пространство высокий забор с зубцами, а широкие дощатые ворота, запертые огромным засовом, заграждали вход на обширный
двор; за воротами, в караулке, дремал сторож, а у его ног лежал другой — цепной пес, пущенный на ночь. Кругом, повторяем,
царила мертвая тишина, лишь где-то вдали глухо раздавались переклички петухов, бой в медную доску да завывание собак.
В грамотах своих к иностранным государям он стал именоваться
царем и императором. При
дворе завел царские обычаи и чины, как было у греческих
царей; иностранных послов стал принимать в порфире, в шапке древнего греческого императора Константина Мономаха, в его бармах и со скипетром в руке. Все эти царские украшения были Софьино приданое и привезены ею.
Григорий Лукьянович насмешливо оглядел эту группу, злобно сверкнув глазами в сторону Якова Потаповича, и вышел, пропустив впереди себя князя Владимира. Последний тотчас же по выходе на крыльцо был окружен опричниками, связан и положен в сани, в которые уселся и Малюта. Вся эта ватага выехала с княжеского
двора, оставив в полном недоумении собравшуюся поглазеть на
царя княжескую дворню.
Его окружал на большое пространство высокий забор с зубцами, а широкие дощатые ворота, запертые огромным засовом, заграждали вход на обширный
двор; за воротами, в караулке дремал сторож, а у его ног лежал другой — цепной пес, спущенный на ночь. Кругом, повторяем,
царила мертвая тишина, лишь где-то вдали глухо раздавалась перекличка петухов, бой в медную доску, да завывание собак.
На
дворе стояли уже ранние зимние сумерки, в моленной
царил полумрак и свет от лампад перед образами уже побеждал потухающий свет короткого зимнего дня. Мать Досифея сидела на высоком стуле, со строгим выражением своего, точно отлитого из желтого воска лица и подернутыми дымкой грусти прекрасными глазами.
В самой слободе находилось стоявшее невдалеке от дворца здание печатного
двора с словолитней и избами для жительства мастеров-печатников как иностранных, вызванных
царем из чужих краев, так и русских, с друкарем Иваном Федоровым и печатником Петром Мстиславцевым во главе.
— Сказывали в слободе, что Василий Юрьев да Алексей Басманов составляют
царю запись о новом
дворе, и будет тот
двор называться «опричиной».
Хорошо, думал я, умру — так он будет богат, в милости у
царей русских; но какими глазами, каким сердцем станут смотреть на иноверца, на басурмана, при
дворе будущего великого князя бояре, духовные, народ?
На
дворе, так же как и в саду,
царила положительно мертвая тишина: не было видно ни одной живой души.
Сам князь Василий жил по-прежнему вдали от
двора, который почти постоянно пребывал в Александровской слободе, находившейся в восьмидесяти верстах от столицы, и лишь наездом
царь бывал в последней, ознаменовывая почти каждой свой приезд потоками крови, буквально залившей этот несчастный город, где не было улицы, не было даже церковной паперти, не окрашенных кровью жертв, подчас ни в чем неповинных.
Вскочивший Николай Павлович быстро поддержал ее и бережно довел до стула, стоявшего в глубине церкви. В последней
царил таинственный полумрак, усугубляемый там и сям мерцающими неугасимыми лампадами, полуосвещающими строгие лица святых угодников, в готические решетчатые окна лил слабый сероватый свет пасмурного дня, на
дворе, видимо, бушевал сильный ветер, и его порывы относили крупные дождевые капли, которые по временам мелкою дробью рассыпались по стеклам, нарушая царившую в храме благоговейную тишину.
«Не князь он Воротынский, коли от казни воровским манером схоронился, честь свою родовую на бабу променял!..» Дочь в светлицу крепко-накрепко запер, а жениха ее, князя Владимира, если явится, приказал холопьям со
двора шелепами гнать, сам же к
царю собирается с новым челобитьем…
Был десятый час чудного июльского вечера 1568 года.
Царь уже вошел в свою опочивальню, молодые опричники разбрелись по обширному дворцовому
двору.